2018 - ПЕСНИ, СТИХИ, ПОЭМА.
Знамя бессмыслицы, сила ключей,
Бессонница, тьма, коридоры,
Этика избранных палачей,
Светильник, комната, шторы,
Каша из ничего.
Вивальди из репродукторов
Во рвах Анненских укреплений.
Где закат вдоль дороги,
Похожий на малиновый, скрученный бинт,
Зажигается.
Выводя стихи на расстрел,
Я иду, раскачиваясь, мимо ямы Таврического Сада
Туда, где вечность с вымазанными зелёнкой глазами
И окровавленным ртом,
Туда, где Большеохтинский мост
Нависает над пропастью
Из поступков, сожалений и стихов,
Туда, где стадо автомобилей мычит моторами,
Готовое к казни.
Туда, где праздник
Воскресенья с перерезанным горлом.
***
Как будто бы красный камень окончательного пи***ца
Накатывает на Смольный округ, начиная со Шпалерной.
Знаки, рисунки, образы, голоса
Через сетчатку глаз, через мозг пробиваются в вены.
И проспект, перекрученный апрелем, как сырое бельё,
С вымороченой гримасой опереточного злодея,
Выворачиваясь, громко, истошно орёт
На растраченное, ещё не прошедшее время.
Так вгрызается в город свирепая, гордая жизнь,
Громыхая блестящими, почти жестяными лужами.
Так мы просим кого-нибудь: «Остановись», –
Но этот кто-то нас совсем не слушает.
***
От Дании легко сойти с ума –
Здесь ссоры, холода и казни,
И принц наш затевает что-то в том же роде.
Он наяву мечтает о свободе,
Что для слуги надёжный знак
Того, что скоро будут убивать.
Наш принц не глуп, а это значит,
Что кровью он умоет всех.
Дурак на троне
Куда надёжней и спокойней!
О, Гильденстерн, идём же в порт.
Там чайки так кричат над морем,
Что можно слушать эти крики вечно,
Там корабли, и пристань
Раскроет нам объятия навстречу.
Идём туда. Читай приказ,
Он однозначен и понятен –
Коль господа так взыщут крови,
В ней половина Дании утонет.
Вот вывод мой, но мы солдаты –
Так притворимся, что безумно рады
И постараемся всё сделать правильно.
Я, как и ты, с ума схожу от Дании.
Офелия, всё сбылось, не случившись,
Могильщик машет грязными руками.
Выходит – что ни делай,
А всё идёт туда же.
Будь ты царём или рабом,
Иль, скажем, Розенкранцем,
Ход времени не изменить.
Любовь? Какая тут любовь?
Когда лишь ненависть планету движет,
И я, признаться, тоже ненавижу,
Ничем не отличаясь от других.
Офелия, ступайте в монастырь,
Чтоб искупить в нём мой позор,
Пока не поздно.
Здесь всюду кровь, и смотрят звёзды
На безразличный Эльсинор.
Я здесь умру, а впрочем,
Мы все умрём. И что такое жизнь?
Она не стоит разговора
И длится ненамного дольше.
Коль всё, что происходит после,
Мы можем только загадать.
Ведь разуму такое недоступно.
Мы даже в мыслях смерти уступаем.
Могильщик машет грязными руками,
А звёзды в небе мокрой стаей
Летят куда-то наугад.
И я, признаться, даже рад
Тому, что всё идёт к развязке.
На горизонте только тьма,
Мне снится мой отец в кровавой краске.
От Дании легко сойти с ума.
***
Инфляция
Вываливаясь из общего
Во тьму очевидного и допустимого,
Выдёргивая чеку у гранаты видимости,
Отменяя время, что полощется –
Раствориться, закончиться,
Как ни крути.
Белые вороны, жёлтые слова и чёрная пена залива,
Серые лица,
Безумие, что поставило своё «да» всюду, озирается –
«Что бы ещё съесть?»
Карантин
Обожравшегося смысла.
Я здесь
И качусь по наклонной,
По всему, что казалось накладным
В силу вещей.
День пошёл за полгода,
Время распухло, скисло
И поползло куда-то обратно.
В этом навозе наглядного и доступного
Попробуй найти что-то.
Как железная хватка небытия
Или утро,
Судорожно дёргающее занавес,
Как ополоумевшие совесть, мораль или прибыль,
Что всегда готовы стараться,
Или тройки, семёрки, ноли. Либо
Как мистический десант
Откровений, подозрений и глянца,
Как порошок, который не в счёт
Или мир подземелья,
Как дурная примета,
Как эти ноябрь и гололёд,
Что стоят перед зимой на коленях,
Так и выразить это
На бумаге или экране телефона.
Цвет стиха ярко-красный,
Голоса вдалеке.
Это ночь наступает себе на горло,
Обрываясь глухой согласной,
На последней, короткой строке.
11.18.
***
Выставляя все свои фигуры вперёд
(Там ещё была фабула и какая-то канва),
Ты из всех возможных оставишь упрёк
И ничего, что следует отдавать.
А затем всем массивом текста, самой судьбой,
Выражая то, что нельзя говорить,
Вместо тьмы безразличия выберешь боль,
Вместо вечности – краткий, просроченный миг.
Так, наверное, надо. Порвалась нить!
Даже сны находятся где-то вне.
То, что было вчера лучше просто забыть,
Но в итоге ты снова вернёшься к ней.
Так и следует делать. Таков расклад.
Безразличие – это последняя месть.
Если ты хоть раз посмотрел назад,
То тебя никогда не увидят здесь.
07-08.2018.
ТОТАЛЬНЫЙ ДЖАЗ
(поэма)
Глава первая. ФАНТАЗЁРЫ
Цвет –белый, символ – Рыбий глаз, планета – Луна, таро – Верховная жрица, песня – «Фантазёры»
Небольшая, около пятнадцати метров, комната в доме на Петроградской стороне, с низким потолком и одинокой раскалённой добела лампочкой, торчащей из его середины, с разрисованными углём стенами, с маленьким окном в противоположном углу, грязном и еле завешанном белой тряпкой, сквозь которую едва пробивался тусклый, электрический свет улицы, была без всякой мебели. Только матрас – старый, узкий и неудобный. В этой истории будет ещё несколько ободранных квартир, но эта комната на чемпионате развалюх – точно заняла бы первое место.
– Располагайтесь, – Рэд обвёл рукой свои апартаменты и сел прямо на пол.
Обои были разрисованы теми же знаками, что и его руки. Надо сказать, что всё тело Рэда покрывали татуировки. Так же обильно. Рисунок наползал на татуировку, татуировка – на разукрашенные обои, и вместе они составляли одну, что-то выражающую картину. Он сам был этой картиной, но это ещё не всё: символы, знаки, рисунки переплетались на его руках, на стенах комнаты и далее – сквозь прозу, песни и стихи, через сознание, по Васильевскому острову и Петроградской стороне, от жизни и смерти, по сцене, мимо пристани и рвов – навстречу судьбе! Шаманская музыка играла из маленькой колонки, приделанной проводом к кассетному плейеру, и пульс барабана пробивал комнату насквозь. Обрывки листков со стихами, раскиданные по полу, томик Блаватской на белом подоконнике синий дым от косяка, в котором мы закружились все вместе. Наши красные глаза, жёлтые от папирос пальцы и зелёный рукомойник в маленькой, втрое меньшей, чем комната, кухне, которую я только разглядел. Нас тоже было трое. Я, будущий гитарист нашей группы и временный хозяин квартиры – Рэд. Мы приехали к нему из Выборга – маленького северного города, расположенного в ста километрах от Санкт-Петербурга. Бенихаев пообещал мне, что в этот раз мы точно достанем тот препарат, о котором он мне столько рассказывал. Рэда он знал давно, и это был отличный повод нас познакомить. После некоторых мытарств в одном питерском гетто, мы оказались здесь. Рэд, улыбаясь и бормоча какие-то необычные слова, значения которых я не знал, достал из кармана этот препарат. Название я всё не мог вспомнить, хотя Бенихаев мне повторял его постоянно, но тут Рэд сказал сам:
– Егазеба!
Он поднял правую руку и, нарисовав прямо перед собою символ рыбьего глаза, разделил капсулу на всех. Проглотив вещество, я ещё раз огляделся. Это был самый настоящий подвал, оборудованный под дворницкую, и только знаки, нарисованные на стенах, разбросанные везде тетрадные листы, все исписанные, мятые, да гитара, лежащая посередине комнаты, придавали этому месту какой-то обжитый вид.
Бенихаева я знал с детства, Рэда видел впервые; сам он за пару лет до этого переехал из Выборга в Питер и был лидером одной андеграундной группы. Я с интересом разглядывал квартиру и её хозяина. Я слышал записи его проекта в какой-то компании, но тогда не обратил на них никакого внимания. Что-то мне говорили про Рэда, но я даже не прислушался. Рок никогда не ощущается явно, здесь и сейчас, оттого и понимаем мы всё уже тогда, когда ничего не изменить, но в момент его вмешательства не видим очевидного. Всю современную музыку я не терпел, поэтому я даже не вслушивался ни в слова, ни в музыку его группы, – и вот он сидел передо мной.
Ко времени описываемых событий Рэду было лет двадцать пять. Крепкий, хорошо сложённый парень с короткой стрижкой и выбритыми висками, весь в татуировках, речь о которых впереди. Внимательный взгляд синих глубоко посаженых глаз, неизвестный мне символ на шее, военная немецкая рубашка и узкие не по моде штаны. Довершали наряд огромные, стоптанные башмаки, как у Ван Гога. Было в его облике что-то военное. Но не казённое, а именно военное! Только род войск был явно нездешним.
– Рэд! – окликнул его Бенихаев. – Ты только посмотри, во что твоя комната превратилась!
Позже я узнал, что прозвище ему дали оттого, что он однажды выкрасил всю голову в ярко-красный цвет, – так и ходил какое-то время с головой, как пламя. За его спиной, в маленьком, узком окошке, словно подхватив мою мысль, мерцал ночной город, переливался огнями, шевелился в темноте, подмигивая нам. Сквозь выцветшую белую тряпку вдруг заполыхали эти огни, и будто пожар загорелся в левом углу комнаты. Внезапно препарат, действие которого до этого момента не ощущалось, перекрасил, высветил всю комнату в яркий, ядовито-жёлтый цвет, который поглотил алое зарево в окне. Это случилось так быстро и неожиданно, что я только успевал дивиться. Тем поразительнее было то, что произошло дальше: другой угол комнаты закипел и, исторгнув яркую, пылающую вначале лимонным, затем оранжевым, кипящую слизь, немедленно стал покрываться ещё более яркой, но уже красной, пунцовой пеной. Комната, в которой мы находились, потеряла прежние очертания, расширилась настолько, что там, где только что была стена, я увидел целый котлован, полный этой алой жидкостью, а за этим котлованом виднелись какие-то фиолетово-бледные тени вперемешку с зелёной и очень далёкой стеной.
Воздух разогрелся, и стало очень жарко. Неожиданно как будто ниоткуда прозвучал оглушительный хлопок! И то, что только что было передо мной – вся эта акварельная каша, – стало покрываться трещинами тем более быстро, что они шли не по стене или потолку, а по всей видимости вообще! Эти трещины, казались поначалу хаотичными, случайным образом проявившимися, но вдруг я увидел, что они составляют целую сеть из символов. Глобальный узор, космогонический орнамент, покрывающий всё, был настолько чётко прорисован, что никаких сомнений в неслучайности его очертаний уже не возникало. Оглушительный хлопок сменился таким же громким писком, а Рэд, подняв обе руки, крикнул:
– Джирмайда!
Крик этот, прозвучав, никуда не исчез – будто кто-то включил эффект эха на микрофоне, и это слово летало по комнате, множась и повторяясь, подавляя своей громкостью и ещё чем-то писк, но не исчезая. Трещины, что только что покрывали всё окружающее, всю видимость, вдруг пропали, и вместе с этим прекратился писк, а позади Рэда всё ярче высвечивалось яркое пятно в расширявшемся окне. Его силуэт на фоне этого алого фарша заката казался знакомым, точно то, что происходит, я видел уже в каком-то своём детском и далёком сне, и только теперь это начало проявляться в действительности.
Если вспомнить мысль одного философа о нашем вечном возвращении, о том, что всё снова повторится, то присутствие дежавю в нашей жизни очень понятно. Когда-то я это видел и уже присутствовал при всех этих чудесах и увижу их ещё, – в этом смысле мы встречаемся только со знакомыми.
Магия происходящего настолько захватила меня, что я и думать забыл обо всём прочем! Внезапно всё посветлело. Яркость пропала, комната окрасилась тусклым, но очень красивым цветом с розово-бледным оттенком. Эхо наконец затихло, оставив после себя гул, который сохранялся ещё какое-то время, а вся комната зажглась терракотовым пламенем изнутри. Сама в себе. Как будто оно пробралось к нам через окно или вытяжку, чтобы мы все сгорели в его внутренностях. Стены с рисунками медленно зашевелились, заходили в пароксизме моего внутреннего, неожиданно нахлынувшего чувства. Это не было тем, что принято называть приход или кайф. Нет! Это переживание не было наркотическим и чем-то, что доставляет удовольствие. Это было непривычное, завораживающее чувство контроля над реальностью и временем, которому ты отдавался с радостью. Контроля, который оставалось только держать! Тогда я этого ещё не понимал, и новизна сделала то, что недоделал рассудок, который уже отступил, отставил свой вечный диктат и принуждение, позволяя очутиться как бы во сне, но одновременно находиться здесь, придав моему состоянию что-то вроде эйфории, чувства, за которое мозг ухватилось тем сильнее, что это было отличным поводом не доверять происходящему. Тогда, в ту секунду, когда рассудок, казалось, вновь вступил в свои права, реальность препарата ворвалась в это невидимое сражение между телом и душой и сразу же вернула себе всё с избытком.
Проваливаясь в пол, но спокойно наблюдая, как рэдовские руки, перекрещенные крестом, оторвались от тела, закружились по комнате вместе с остальным, я успел ещё подумать, что, наверное, это все всего лишь наркотический приход, просто препарат новый и не стоит… – как всё окончательно, бесповоротно завертелось ещё сильнее.
Мы трое наблюдали за этим, и уже не были тремя – мы вдруг стали чем-то единым, превратились в одного субъекта, оставаясь каждый собою. Так, когда мы слушаем любимую песню, то вовсе не думаем о идеях бас-гитариста или клавишника – нам это всё кажется одним целым, но если прислушаемся – каждый в состоянии, если захочет, услышать партию баса, мелодию пианино или гитарное соло.
Плёнка от кассеты, бинты, пакетики с чаем, огромная чёрная звезда в окошке, розовая фляга и шприц на ободранном подоконнике, гранаты и пальмы, папиросы и кассеты с размотанной плёнкой, символы, что украшали стены, бумажные в клетку листы с каракулями и стихами, свитки Торы и зелёный рукомойник из ванной комнаты, татуировки, что, внезапно слетев с рэдовского тела и стен подвала, кружились вместе с остальным, кружились струны, холсты, рукомойник и шприцы, медсёстры, санитары, ботинки, ангелы, книги и вся прочая белиберда. Кружились мы среди всего этого. В этом верчении была какая-то закономерность, которая даже завораживала. Не было ни страха, ни удивления. Что-то знакомое властно и неопровержимо вступило в свои права, захватило нас в свою самоочевидную сущность, которая скрывалась где-то до этого момента, а сейчас неопровержимо распахнулась перед нами. Этот вихрь из предметов и событий, в котором мы внезапно оказались, всё кружил и кружил нас, а мы, забыв о своём «я», обо всём на свете, вертелись в этом странном водовороте. Ярко-белый свет, освещавший это кружение, бил словно ниоткуда, высвечивая нас и каждый из этих предметов на миг и сразу же перекидываясь на другой. Будто реальность, до того устойчивая и холодная, неприступная для наших мечтаний и всего такого, вдруг, забыв о своём жёстком диктате, о диктатуре, наложенной на всю сущность, на все наши несбывшиеся сны и мечты, перестала таить свои секреты и предъявила, высветила всю суть сразу и безоговорочно. Но рассудок, не привыкший ещё к таким подаркам, не желал, да и не мог оценить или хотя бы принять их как данность. Крушения Энрофа, крушения всей трёхмерности он не выносил и, столкнувшись с этим, пытался заменить данность галлюцинацией и лавиной видений, что обрушились на меня. Не в силах принять эту космогонию и поверить в неё, он всё искал рациональные доводы и, не находя, просто отказывал происходящему в доверии, поэтому, отключившись от происходящего, он незаметно и постепенно превратил всё это в сновидение.
Всё перемешалось...
ПРОДОЛЖЕНИЕ И ВЕСЬ ТЕКСТ ПОЭМЫ В ФАЙЛЕ ПОД АУДИО
